Ах, уж эти мужики! Что бы вы без нас, женщин, делали… - Василий Лягоскин

Потом – на пляже, местонахождение которого Николаич вместе с управляющим вчера с трудом определили по развалинам средневековой крепости (в ней когда-то давно легендарный мавр Отелло ставил свои изощренные сексуальные эксперименты) – это вылилось в первый тост; конечно же, за гений Ивана Андреевича Крылова. Следом, из уст Виктора Николаевича, за красоту любимой жены.

– И нашу! И нашу тоже! – попрыгали по нежной душе Кошкиной ее подруги…

Потом все вместе оценили очарование здешних волн, помнящих тепло юного тела прекрасной венецианки и ее чернокожего мужа-замухрышки; потом были еще тосты. Очнулась Валентина уже в той пещере, хозяйкой которого аборигены совершенно незаслуженно считали богиню Любви и Красоты Афродиту.

– Это мой грот! – воскликнула в душе Дездемона, привлекая к себе общее внимание, – я его нашла, и я в нем…

Тут она замолчала, и даже, кажется, залилась краской смущения, которое в теле Валентины выразилось урчанием желудка. Скорее всего, это возмущались яства, заброшенные в него вперемежку с напитками; наша героиня никогда не страдала отсутствием аппетита. Пять других героинь ее в этом поддерживали. Как и в другом не менее волнительном чувстве. Том самом, с которым Валя выдрала какое-то покрывало из-под заставленной пустыми чашками и бутылками скатерти, и поманила пальцем за собой мужа. Виктор Николаевич не то что не посмел возразить; душой и телом, тоже переполненными горячительным, он стремился к уединению едва ли не сильнее супруги. А уже там, спустя часы, а может быть, века страсти в таинственной полутьме грота, он прижал ее к своей пусть не такой могучей, но очень горячей и любящей груди, и страстно прошептал:

– Ты! Ты, и только ты истинная богиня Любви и Красоты!..

– А кто тогда я?! – возмущенный, чуть сварливый женский голос заставил тяжелую голову Валентины оторваться от песка, от которого ее отделяло лишь тонкое покрывало.

Мужа рядом не было; просыпались, и заполнялись изумлением лишь подруги. Изумление это было вызвано видением настоящего чуда – в чуть светлеющем проеме пещеры стояла богиня. Самая настоящая, словно мгновение назад родившаяся из морской пены, и теперь приковывающая к своему совершенному телу сразу шесть женских завистливых взглядов. Это очарование сказкой лопнуло в один момент, когда из груди Валентины, сами собой вырвались очередные две строки басни:

Ну, братец, виноватСлона-то я и не приметил.

Афродита (или та, кто выдавал сейчас себя за богиню), как раз менявшая одну соблазнительную позу на другую, более эффектную, громко икнула, и чуть не подавилась словами, которые сами вылетели из ее прелестного ротика:

– Какой братец?! Где слон?!!

Валентина, а за ней и другие красавицы внутри расхохотались, и шагнули вперед, мимо растерявшейся богини. Море было по-прежнему ласковым и теплым, но Кошкина каким-то внутренним чутьем поняла, что на прибрежный песок накатывают совсем другие волны, в которых, быть может, еще не окунался никто из обычных людей…

– Да, – остановилась за ее спиной Афродита, – сейчас мы в межвременье, в которое редко ступает нога живого человека. Очень редко.

– Ага! – хищно поделилась с подругами первой мыслью Валентина, – живого! Это мы живые, а она…

Кошкина резко повернулась к богине, оценивая и ее, и собственное состояние души и тела совсем под другим углом зрения. И под этим углом Валентина Степановна Кошкина смотрелась лучше Афродиты; яркая, но какая-то неживая красота богини призывала любоваться ею, а плоть земной женщины (что называется – кровь с молоком) подвигало ценителей женской красоты на другое – потрогать ее, а потом погладить, и…

– Мы сами кем хочешь воспользуемся! – хором воскликнули шесть цариц.

Афродита словно услышала этот ликующий возглас (а может, действительно услышала); она как-то жалобно улыбнулась и кивнула Валентине:

– Тут я с вами, подруги, спорить не буду. Больше того – попрошу выполнить одну мою просьбу; заодно и попользуетесь, как сами вы говорите.

В голове Валентины вдруг возникли картинки безудержных оргий; но, поскольку в них она не углядела физиономии Виктора Николаевича, собралась решительно отказаться: «Никаких оргий! Домой, то есть в пещеру – под бочок родимого мужа!».

– И вообще, – вспомнила она очередную басню, – знаю я, чем такие оргии заканчиваются. А мне, между прочим, скоро сорок стукнет.

Что лучше верного держаться,Чем за обманчивой надеждою гоняться…

– Да ты что?! – обрушились на нее возмущенные крики, сравнимые децибелами с хором имени Пятницкого, – да хоть одним глазком посмотреть! Никто на твою честь покушаться не будет!

– Никто, – подтвердила тут же богиня, – и вообще, это я не ту картинку показала. На самом деле Пигмалион хоть и царь, но человек скромный; пиров не любит. Сидит в своей мастерской и тюкает молотком по камню, ваяет очередной шедевр.

– Пигмалион…, – задумчиво протянула Валентина, которая уже готова была дать втянуть себя в безумную авантюру, – где-то я про этого паренька уже слышала.

– Ну как же, – Афродита явно обиделась за «паренька», – Пигмалион, и его Галатея…

Валентина решительно покачала сразу шестью головами; никто из подруг об этих, несомненно, широко известных (вон как возмущается Афродита!) персонажах не слышал. Богиня, вздохнув, начала вещать о легендарных личностях, и о том, почему она сама принимает сейчас такое живое участие в их судьбе.

– Пигмалион, рожденный царем, и наделенный великим талантом видеть в куске камня красоту, и извлекать ее из мрамора, изваял статую девушки невиданной красоты, – она померила взглядом себя, а потом и красавицу напротив, и добавила, с максимально возможной уверенностью, – почти такую же, как мы с тобой.

Девушки в груди Валентины расцвели улыбками – вслед за ней – и нетерпеливо затопали ножками по нежной душе русской красавицы: «Ну, продолжай, не томи!».

– И красота Галатеи – так назвал статую сам Пигмалион – была настолько совершенна и притягательна, что царь влюбился в нее, и теперь никто, ни одна девица ему не мила – ни царского, ни подлого рода. Он даже забавляться с ними перестал.

– Ну, и дурак! – выпалила в сердцах Валентина; потом, вспомнив только что процитированные самой строки, залилась (совсем чуть-чуть) краской, и оправдалась – прежде всего, в глазах своих подруг, – я к тому, что если он не женат, и не успел еще нарожать кучу наследников…

На мнение Афродиты ей было глубоко плевать, как, поначалу, и на ее предложение:

– Пигмалион обратился к нам, к богам, с просьбой оживить его мраморную возлюбленную; больше остальных олимпийцев он одарил меня. В смысле мой алтарь.

– И теперь, – догадалась Валентина, – тебе надо отдариваться.

– Увы, – поникла головой богиня, – мы живы людскими молитвами. Если мы хоть иногда не будем подтверждать, что действительно существуем – пусть лишь в мыслях людей – Олимп станет обычной трехглавой горой; холодной и безжизненной.

– Ну ладно, – неожиданно для себя согласилась Валентина, – можно ненадолго и прогуляться. Что надо сказать?

Она даже махнула рукой, прогоняя строки, которые ей прямо в ухо твердили другие богини, заведовавшие осторожностью и благоразумием:

Как много у людейЗатей,Которые еще опасней и глупей!

– Ничего не надо, – оживилась богиня, – я сама все сделаю. Ты возвращайся в грот, и ложись. Постарайся заснуть…

Валентина Степановна кивнула, и пошла ко входу в пещеру – что называется, от бедра, чувствуя, как прославленная в легендах богиня смотрит ей вслед с изумлением, а потом и завистью. Увы – глаз на затылке у нашей героини не было; пятерка других вообще никаких глаз не имела; пользовалась Валиными. Потому они не увидели, как губы Афродиты – в тот момент, когда Кошкина чуть пригнулась, чтобы не стукнуться общим на шестерых затылком о низкий свод входа в пещеру – скривились в какой-то хищной усмешке…

– Галатея, – потрясенно прошептала Кошкина, – само совершенство!

А потом ее (точнее, совсем не ее!) уста, открылись неимоверно широко, чтобы исторгнуть из себя слитный ужас, сотканный из шести… нет! – семи воплей: «Не-е-ет!! А-а-а!!!». Потому что вот она, Галатея, стояла перед ними в своей обнаженной молочно-мраморной красоте, а сама Валентина подпрыгивала сейчас на широченном ложе в теле какого-то мужика. И для того, чтобы убедиться в этом, ни ей, ни царственным эллинкам, ни Ярославне с Дездемоной, ни юной Дуньязаде не нужно было нырять чужими руками в чужие же штаны, и шарить там в попытке оценить… потому что никаких штанов не было; мужик скакал вместе с ними на широченной кровати совершенно обнаженным. И вместе с его телом болтался вверх-вниз…